Борис Минаев - Мягкая ткань. Книга 1. Батист
Иван Иванович Иванов замолчал и стал крутить перед собой фуражку:
– Скажите, доктор, а нельзя ли ее все-таки… перенести? Ну в больницу, в институт? Эксперимент вы провели, результат есть… Можно уже и коллегам показывать.
Весленский внимательно посмотрел на оперативного работника. Как-то он был очень непрост и даже несколько неуловим.
Доктор знал этот тип чекистов, очень скользкий и по-своему опасный. Но что ж делать, волков бояться – в лес не ходить.
– Иван Иванович, – начал он осторожно. – А вы бы не могли… чаю, кстати, не желаете?
Милиционер кивнул, Весленский отпустил дворника, велев позвать Елену, та побежала ставить чай, и доктор, слегка приоткрыв окно, потому что ему вдруг стало как-то душновато, продолжил:
– Не могли бы вы, Иван Иванович, поделиться своими опасениями, более, так сказать, подробно? Чтобы я больше понимал масштаб, так сказать, надвигающихся проблем?
– Ну а что ж, могу, конечно! – просто сказал милиционер. Был он лысоват, белес, немножко рябой, с правдивыми честными синими глазами и пухлыми, отчего-то немного, почти незаметно вздрагивающими руками, что смущало доктора больше всего.
Помолчали. На кухне уютно засвистел чайник. В предвкушении угощения милиционер, казалось, немного повеселел.
– Про левитацию слышали, доктор? – спросил он.
– Про что?
– Ну… левитация. Летают люди. По небу.
– А, – ответил доктор, крякнув от неожиданности, – слышал, конечно, но знаете, это все-таки психиатрия, у меня немного другая… наука.
– Да я понимаю, конечно, конечно….
Елена принесла чай. Оба они молча смотрели на ее потрескавшиеся руки, пока она раскладывала, расставляла, наливала, вытирала, поправляла, хлопотала и бегала вокруг стола.
– Я понимаю, доктор, не ваша, – согласился милиционер, когда Елена вышла. – Но есть и другие феномены. Вот вновь возникли спиритические сеансы. Очень увлекается народ гипнозом. Причем даже непонятно, где тут кончается наука и начинается мистика. Вводят человека в гипноз и начинают посредством его же вызывать духов. Черт просто ногу сломит с этими новыми явлениями.
– Ну а я-то тут при чем? – тихо спросил доктор.
– На прошлой неделе, – горячо продолжил Иванов, как будто не слыша вопроса, – масоны тут у нас приступили… Официально, между прочим, в Доме культуры табачной фабрики. По пятницам, в шесть вечера, в малом зале. Ну вот опять же антропософское общество подало заявку. Последователи товарища Штейнера, не слыхали? Собираются открывать школу для особенно одаренных детей, а также для нервнобольных и слабослышащих.
– Антропософы? – переспросил доктор.
– Ну да. Толстовцы тоже подняли голову. У них же, знаете, была очень сильная организация. Много было последователей у Льва Николаевича. Покойного графа Толстого. Очень много. Ну, опять же, вегетарианцы. Все, между прочим, хотят зарегистрироваться. Чтобы печать, регистрационный номер, все как положено. Намекают, что неплохо бы помещение им выделить. А мы что, мы разве против? Но если бы они хотя бы по очереди… А то ведь все сразу!
– А это ваша, Иван Иванович, специализация, что ли?
Милиционер поперхнулся, откашлялся и гулко, с удовольствием захохотал:
– Доктор! Да если бы только это была моя специализация! У меня таких специализаций… знаете сколько? Валютчики. Шулера, азартные игры, девушки легкого поведения. Банковские аферы! Извращенцы попадаются. Очень неприятный народ. Людей-то в отделе не хватает.
– Где?
– В отделе.
– Понимаю, – сказал доктор.
– Нет, это я вам еще далеко не всех перечислил. Вот сейчас у нас тут возникло общество психоанализа и гуманной психотерапии. Имени товарища Фройда. Слыхали, наверное?
– Ну что-то такое есть…
– Так ведь их горздравотдел поддерживает! Звонки раздаются на таком уровне! Дай помещение и дай помещение… Вы к ним, кстати, как?
– Да так, нейтрально, – сказал доктор, чувствуя что-то опасное в этом вопросе. – Хорошая, интересная научная школа.
– А вот я в них что-то враждебное чувствую, – вздохнул Иван Иванович. – Как-то уж очень все… затейливо. Но кто ж меня спрашивает? Велено всех регистрировать, брать на карандаш.
– Ну и как? Берете? – полюбопытствовал доктор.
– Так это моя работа! – искренне удивился Иванов. – Мне ж за нее деньги платят. Я б лично не брал, пропускал через одного! Но они же сами, все идут и идут. Поиски вселенского духа. Обучение детей методом оргдиалога. Школа пролетарского танца имени товарища Айседоры Дункан. Пионеры. Нумерология. Футуристы. Эсперанто – язык мировой революции! Наш мир переполнен новаторами!
Иванов, конечно же, был прав.
Весленский и сам это давно чувствовал, и не только чувствовал, но и участвовал в процессе – в его больнице не так давно открылось экспериментальное отделение, где больных учили правильно дышать. Дыхательная гимнастика по индийской системе приносила удивительные результаты, и доктор даже не понимал, приседая и выпучивая живот вместе с остальными подопытными, отчего ж они раньше этого не делали?
Причем, чувствовал доктор, это не было какой-то модой или чем-то спущенным сверху, как недавно стали говорить. Вовсе нет. Утратив давно опостылевшие формы жизни, пройдя через ужас Гражданской войны, страна свирепыми, гигантскими прыжками неслась в неизвестность, дышала ею, жаждала только ее, страдала без нее.
Неизвестность была во всем. Каждое утро собравшиеся где-нибудь новые люди обязательно обсуждали еще один проект переустройства всего.
В детских садах детей учили не читать, а петь звуками природы, молодые стройные женщины, одетые в майки и трусы, строили акробатические пирамиды с флагами и мячами, бешеные деньги тратились на строительство революционных дирижаблей золотистого цвета, которые могли бы облететь вокруг планеты и принести порабощенному пролетариату весть о мировой революции, снаряжались экспедиции в Индию и Тибет, чтобы узнать мистическую загадку Шамбалы, в одних лабораториях измеряли излучение тела, в других – силились понять универсальный шифр вселенной, одним словом, люди пытались перешагнуть все границы и снять все пределы. Россия бурно осваивала любые новые теории, и не просто осваивала, а тут же, мгновенно, применяла их на практике, проводила сложнейшие эксперименты и строила таинственные механизмы. Страна, только что пережившая страшный голод, испанку, которая унесла миллионы жизней, сыпной тиф и холеру, когда целые губернии, города были в зоне заражения, где сам воздух был смертелен, и трупы валялись на улицах, и их сжигали на кострах в черном и едком дыму, – эта же страна всего через несколько лет, почти без перехода, едва вздохнув, едва выдохнув, с огромным удовольствием и всерьез занималась полетами на Луну, поисками подсознания, строительством сверхсознания, проблемами свободных отношений, упоенно строила общество без семьи, школу без дисциплины и семью без принуждения.
Может быть, размышлял доктор, это было даже и хорошо. Но поражало какой-то своей ненатуральной, просто бешеной одержимостью. Научно-фантастический роман, как библия нового времени, сидел в голове уже у самых ответственных работников, краснолицых людей в серых полушерстяных френчах, которые вчера еще с трудом разбирали церковно-приходскую литературу и молились на портрет государя императора… словом, Весленского, как и его нынешнего собеседника, все это не то чтобы очень радовало. Хотя и по совершенно другим причинам.
– Так вы что ж, – спросил доктор, неожиданно что-то поняв и покраснев даже от самой этой мысли, – и меня числите… по такому разряду?
– А по какому же? – удивился Иванов. – Вы ученый? Ученый. Вы ставите эксперимент? Да. Вы преследуете какую-то определенную цель? Несомненно.
– Какую же? – успел спросить доктор и сам задохнулся от догадки.
– Но это уж я не знаю… – недовольно и немного даже плаксиво прогундел Иванов и тут же накинулся на бутерброды с салом, которые Елена вынесла зачем-то к чаю, как оказалось, весьма предусмотрительно.
– Может, водочки? – сердобольно осведомилась она.
– Нам не положено, – сухо сказал Иванов. – Ну ладно, неси.
Елена побежала за графинчиком.
А Весленский глубоко задумался, как и Иванов, зажевав свои нелегкие мысли черным душистым хлебом с тончайшими ломтиками свежего сала, до одури душистого, с розовыми прожилками, какие бывают только на небе во время романтических восходов.
Мысль, которая только что пришла ему в голову, была глубоко неприятна: оказывается, в глазах окружающих он тоже был ученым-экспериментатором, то есть чудны́м идиотом.
Он впервые над этим задумался – без сантиментов, а вот так, как велел ему Иванов, холодно и глубоко.
Хотел ли он превзойти какие-то пределы, перешагнуть какие-то границы? Расширить область познания, погрузиться, как в облако, в неизвестность, окутывавшую его отношения с этой новой Верой Марковной Штейн?
